Советская мифологема труда: "Здесь мерилом работы считают усталость", и потому меркой результативности труда в советском искусстве являлось прежде всего его количество, затем - степень тяжести (желательно максимальная, вплоть до риска для жизни) и, наконец, его иррациональность - в смысле принципиальной нерациональности.
Блистательный прозаик Михаил Веллер задался однажды вопросом: почему пресловутое строительство узкоколейки в "Как закалялась сталь" было таким долгим и мучительным процессом? Для нормальных людей (каковы на тот момент главные герои романа и его экранизаций) при всех условиях тут работы на две недели, даже без особого надрыва. Не иначе, имела место диверсия: Веллер проконсультировался со знающими людьми и расписал процесс вплоть до сметы. Но без надрыва, без истерики, без пупочной грыжи какая же героика? Вот почему в обеих экранизациях "Стали", особенно в телевизионной версии студии Довженко, узкоколейка строилась с такими страданиями, что больно было за босого Конкина, чавкающего по грязи и еще умудряющегося после этого о чем-то просить под гармонику товарища Память.
Это же относится к знаменитому райзмановскому кадру, к тому эпизоду "Коммуниста", в котором Урбанцев валит лес с предельной натугой; несознательный элемент бросается ему на помощь не потому, что вдруг обретает сознательность, но из чистого сострадания, которое из русского народа никакими бревнами не выбьешь.
Миф о Ленине, берущемся за самый тяжелый конец бревна (что при малом росте вождя значительно затрудняло процесс бревнопереноски всем остальным), относится к этой же категории мифов о тяжести труда как залоге его высшей целесообразности. Аврал, прорыв, надрыв, - вот нормальная атмосфера советской работы, и без этой атмосферы она теряет всякую ценность, хотя бы и будучи стократ более производительна. [...] С тридцатых годов в советском кино начинает мощно звучать тема соревнования. Это, надо признать, мощный стимул. Шедевром такого искусства останется чудовищный фильм "Светлый путь" [...] Рекорд в картине, собственно говоря, ставится бессмысленный: героиня и на весь бы мир одна наткала бы полотна, но то же самое вполне мог сделать коллектив нормальных ткачих на нормальной технике.
В каком-то смысле соревновательный момент есть не что иное, как момент искусственного создания того самого аврала, который еще способен придать труду некую интригу. Мечась вдоль десятков станков, героиня взвинчивает ("докручивает") себя до крайней степени, и то же самое проделывают рубающие уголек герои "Большой жизни". Всю плату за этот чудовищный надрыв лишь недавно толком описали А. Гоноровский и Р. Ямалеев в непоставленном пока сценарии "Первые на Луне", где кузнец Вадим Пименов достаханивается до того, что у него пресс ломается, в цеху пожар возникает, - а Пименов кричит: "Я еще смену могу! Я еще смену должен!"
"Корр: - Я не могу избавиться от ужаса перед технологичностью при работе с людьми...
- Ну, просто бизнес нацелен на четкий, измеримый цифрами результат, он сам родом из технологии. Это действительно машина. Западные компании, которым 100-150 лет, могут себе позволить такую роскошь, как локальный хаос. Но они это делают, чтобы выскочить из лишней бюрократизации на новый уровень, чтобы из хаоса родились новые правила. При этом технологичные базовые вещи уже никуда не исчезают - их хаос специально организован внутри существующей матрицы. У нас пока и базовых-то вещей часто нет, фундамент еще не везде построили. Танцевать хорошо, когда пол зацементирован и паркет настелен, а когда кругом окопы - придется пока строго по линеечке ходить".
«Есть блуд труда, и он у нас в крови»,- провозглашал Мандельштам, любивший «честный деготь труда». О, вечный комплекс, эти идиотские отчеты писателей и кинематографистов, «над чем они работают»!…
Быков Дмитрий, Блуд труда, СПб, "Лимбус-Пресс", 2002 г., с.11-16.
